22 июня для нашей страны – День памяти и скорби. История всякого государства богата различными событиями. Но для россиян этот день, наверное, на все времена останется днем начала Великой Отечественной войны.

Наш народ заплатил за Победу огромной кровью. СССР потерял в той войне около 27 миллионов человек. При этом две трети людских потерь приходятся на мирное население.

Говоря о событиях той войны, рассказывают, конечно, в первую очередь о великих жертвах на фронте. Но скупая статистика свидетельствует, что на долю гражданского населения – стариков, женщин, детей – выпало никак не меньшие, а подчас и больше лишений, чем на солдат на передовой. Да, они не бежали под пулями в атаку на окопы противника. Но жизнь в прифронтовой полосе (а порой и на самой что ни на есть передовой) подчас не менее опасна. Постоянные обстрелы, когда достается не только от врага, но и от «своих», голод, непосильный труд… Миллионы не дожили. А те, что уцелели, на всю оставшуюся жизнь сохранили в памяти события тех страшных дней.

«Бояка»
Вспоминает Антонина Семеновна Шевлякова:

– К началу войны мне было тринадцать лет. Жили мы в селе Горная Пролейка неподалеку от Дубовки.
Брат Мишка, он на три года меня старше, то и дело пугал меня войной. Мама его ругала за это. А тут однажды прибегает он в дом и кричит: «Мама, мама! Не ругай меня, пожалуйста! Я правду говорю. Война началась!». Побежали мы все на центральную площадь. А там уже все село собралось. И все репродуктор слушают. А оттуда: «Война…».

Двоих моих дядьев, отцовых братьев, – Михаила и Василия (тот даже не женатый еще был) – забрали на фронт. Оба они там погибли.
Во время Сталинградской битвы мы большого страха и горя натерпелись.

Уродился у нас в ту пору богатый урожай хлеба. Так немцы прилетали и сбрасывали с самолетов черепашку на поля. Нас всех тогда выгоняли – черепашку собирать. Давали бутылки с керосином, говорили: собирайте сюда и сжигайте, а то совсем без хлеба останемся. Ее, черепашки этой, было – тучи…

Конечно, голодно было очень. Мы и лебеду ели, и корешки. Но больше жили на желудях. Врач придет, только спросит: «Что, опять желуди ела?». Да пошутит: «Вот смотри, вырастет завтра дуб в желудке…». А что есть-то было? Залезешь в подпол, попьешь жидкости, что от помидоров соленых осталась. А потом пить хочется воды простой. Все распухшие ходили…

У нас в селе был специальный пункт – в нем (до войны в этом доме располагалась школа) раненым оказывали первую помощь. Поставили там стеллажи – на них раненые и лежали. Это ведь только в кино показывают, что простыни у них белые. Я-то все это видела, знаю. Нам учителя говорят: берите быстрее мешки, солому несите. Вот мешки соломой той и набивали. Такая была постель.

От нас раненых дальше отправляли по госпиталям: в Ленинск, в Заплавное… Переправляли их через Волгу. Немцы бомбили сильно эти баржи. Наши летчики с ними дрались в небе, защищали баржи с воздуха.

Однажды видела такой бой. Так сильно наш «ястребок» с мессершмиттом дрался – это ужас какой-то. Долго дрались. И все-таки немец сбил нашего. Летчик с парашютом выпрыгнул. Спускается. А немец вокруг летает и из пулемета стреляет в него.

Летчик упал на сельское кладбище в кусты. Люди туда побежали. Нашли летчика. Принесли его на носилках. Я – возле хирурга, помогаю. Потом летчик очнулся. Достал из планшета фотокарточку и стал ее рассматривать. Ну, думаю, наверное, его все-таки не сильно ранило. А летчик – совсем молодой паренек – на меня глядит и спрашивает: «Чего ты хочешь?». Я говорю: «Как у тебя с ногами?». «А ты не бояка?».

– «Нет». – «Ну тогда открой простынь, а то я и сам не знаю, что с моими ногами». Я простынь приподняла: до колен ноги целые, а ниже – как будто их через мясорубку пропустили… Немец из пулемета прострелил. Я – давай рыдать. А он мне вслед только и кричит: «А еще говорила, что не бояка»…

Меня за дверь вывели, я так плакала… Хирург вышел, я его спрашиваю: «Что вы с ним делать будете?». Отвечает: «Вот сейчас возьму пилу и отпилю ему ноги. Ничего больно не будет. Все будет хорошо. И ты перестань плакать».

Через наше село солдат отправляли в Сталинград. Пока шло переформирование – они в домах у сельчан жили. С нами в доме жил Василий Иванович из Воронежа, до войны работал директором школы. Когда их отправляли, сказал: «Не плачь, дочка. Я, как только в Сталинград приедем, так сразу тебе письмо напишу». Так я того письма и не дождалась… Погиб он, наверное…

В августе сорок второго…
Вспоминает Мария Петровна Кислякова:

- В ту пору мы жили в Городищенском районе, неподалеку от небольшого населенного пункта Кузьмичи, в поселке опытной полеводческой станции. Немцы наступали на Сталинград большими силами. Наши войска упорно оборонялись, но сдержать натиск были не в состоянии и постепенно отходили к городу.

Однажды с Дона через Кузьмичи проходил большой обоз с ранеными нашими бойцами. Машин, мотоциклов у нас тогда было мало, в основном для таких перевозок использовали гужевой транспорт. Повозки растянулись очень далеко. Двигались сплошным потоком. Вместе с обозом убегали от немцев и мирные жители.

И тут со стороны железной дороги вдруг появились немецкие танки. Откуда они там взялись, не знаю. Позже уже поговаривали, что был танковый десант. Так эти танки вот так прямо и расстреляли весь обоз. Страшно было, жутко. Мы попрятались в землю, точно суслики. Даже боялись взглянуть на колонну. А там, в колонне, все разлеталось. Руки, головы, ноги… Живых практически никого не осталось. Только куски окровавленного человеческого мяса…

Однажды над пшеничным полем появились наши и немецкие самолеты. И начался бой. Мы смотрели, как эти самолеты в небе кружились, гонялись друг за дружкой. Долго кружились. Немцев не подбили никого. А у нас один самолет загорелся и стал падать. Летчик с парашютом выпрыгнул. Упал в поле и спрятался в высокой пшенице. А немцы уж рядом. Окружили то место, где наш летчик приземлился. Тот стал от немцев уходить. Укрылся в каком-то блиндаже. Немцы блиндаж тот оцепили и стали лопатами разрывать крышу.

 Летчик начал отстреливаться. Тогда немцы выставили вперед детей и женщин –человек десять-двенадцать. Чтобы уговаривали летчика сдаться. Летчик ничего не отвечал. А потом застрелился…

Вообще обстреливали нас часто. И не только немцы. Вот так у меня мама погибла. Пошла что-то по хозяйству делать – а тут залп. «Катюша» откуда-то с холма ударила. Мы с дедушкой после пошли посмотреть – и нашли ее уже чуть живую. Ей осколок вошел в лоб и застрял. Все лицо залило кровью – осколка и не видно. Мы стали ей тряпкой кровь вытирать. Как до середины лба доходим – она сознание теряет. Уже потом тот осколок увидели. Положили мы маму на какие-то одежи. Я с ней рядом легла, прижалась к ней. Она меня вот так обняла и заснула. А утром меня в бок толкают: ты чего это, Машка, с мертвой-то лежишь?..

И дедушка мой тоже погиб от «Катюши». Сидели мы с ним как-то возле дома. Я устала и положила голову ему на колени, а он сверху ее руками прикрыл. В это время мимо немцы гнали колонну наших пленных раненых солдат. И тут сверху «Катюша» дала залп – прямо по колонне. Я слышу, кто-то жалобно зовет: «Сестричка, сестричка…». Смотрю, ползет ко мне наш солдатик – живот осколком распорот, кишки по земле волочатся, он их себе рукой обратно впихивает… Просит: дай пить. И тут же сразу и умер.

Дедушкины руки мне тогда жизнь спасли. Осколком ему руку отсекло – а так бы я осталась без головы. Кисть у дедушки болталась на одной коже да на сухожилии. Он достал нож и велел мне резать руку. Отрезала я ему кисть. Перевязали мы культю тряпкой. Дедушка после этого около месяца прожил и тоже умер. Заражение крови у него случилось… Вот так я осталась совсем без взрослых и попала в детский дом…

В семь лет – под суд
Рассказывает Клавдия Семеновна Костяева:

- Папка у нас погиб под Ленинградом. Как прислал оттуда последнее письмо – так и все. Убило его там.
Нас в семье было шесть человек – мама, старенький дедушка Петро, мамин отец, да ребят четверо. Брат с 1930 года. Я – с 1932-го. Сестра Татьяна – с 1935-го. А младший, Павлушка – не то с 37-го, не то с 38-го года. Вот такие мы были.

Всю войну мы голодовали. У нас не было продуктов никаких. Война началась, мужчины ушли на фронт. Остался колхоз. В нем – дедушки старенькие да женщины с детьми. Выписывал председатель на человека по четыреста граммов крупы на месяц: или рожь, или просо, или пшеница – что на складах было. Итого у нас на семью получалось на месяц 2 килограмма 400 граммов. За то что мы работали в колхозе.
А работали мы ох как тяжко. Мы, десятилетние, обрабатывали уже по гектару земли. Каждому давали обрабатывать гектар.

И другие дети, что еще младше были, тоже работали. По восемь лет было – ходили с родителями на поля, пололи траву, выкапывали овощи. Высаживать помогали, поливать. Тогда большие движки были – из реки прямо гнали воду на поля. По двадцать соток земли поливали за день. Зарабатывали очень помалу. Писали тогда трудодни.

Много ли малый наработает? А ведь заставляли норму выполнять. Сестра моя младшая Танька как-то однажды норму не выполнила. Так ее председатель забрал и отвел на суд. Вместе с другими детьми, кто норму не выработал. А Таньке семь годков всего было. Судья на нее смотрит и спрашивает: «В чем твоя провинность?». Председатель ему: «Она план по трудодням не выполнила». А Танька стоит перед судьей, росточку – чуть из-за стола выгладывает. Судья, как узнал, что ей семь лет, как грохнет кулаком да как заорет на председателя: «Ты кого мне привел?». Словом, выпроводили Таньку с суда. А тех детей, что постарше, случалось, и судили…

На зиму заготавливали желуди. А летом ели корешки. Все их повыели за войну. Сейчас здесь даже той травы нет, какая тогда была. Уходили порой далеко, искали баклуги, где росла такая трава (еще не в каждой баклуге встречались такие корешки).

У нас в ту пору были большие русские печи. И вот мама растопит печь, выгребет жар поближе к заслонке, а туда закидает корешки. Они перегорают (верхний слой выгорал, оставалась сердцевина). После этого мы их чистили ножами и толкли в ступах, сделанных из снарядных гильз. Из муки полученной выпекали оладьи. А из крупы варили суп. Склизкий он получался какой-то. Рвали в полях щавель, резали мелко и мешали с толчеными корешками, чтобы было больше пышек. Нас ведь было шестеро, это сколько надо было пышек напечь… Так и жили все лето и на осень припасали. А зимой – жарили на сковороде желуди и ели. У нас была корова и мама к желудям наливала нам по стакану молока. А потом было – в туалет не сходишь…

Однажды упал у нас в поле самолет немецкий. Летчик спустился на парашюте к речке и ушел. Все это у нас видели. У нас тут за речкой с той стороны был лес страшенный – густой и длинный, от края до края реки. Туда он и скрылся. Мы, конечно, рассказали взрослым, председателю в правлении. Много милиции выехало. Но, по-моему, так никого и не нашли.

Когда немцы в Сталинграде стали сильно бомбить, они залетали и к нам за Волгу. Тогда нас эвакуировали на Каширин, вглубь поймы. Мы рыли землянки в лесах, жили там и зимой, и летом. Печки ложили из незнамо чего. Дедушка Петро у нас умер там. У него грыжа была, тяжело нельзя было подымать. А тут рыть землянки – надо и столбы, и камыш… Камыш мы таскали, маленькие дети. А дедушка накрывал, двери делал. Там же, в этой землянке, он и помер. Надорвался. И там мы его и оставили, похоронили.

Немцы прилетали, бомбили кругом. Но не у нас. Там леса были страшные, большие. Так немцы бомбили по окраинам лесов, где поселки были. Но людей в поселках уже не было никого, все по лесам убежали.

Когда война в Сталинграде окончилась, мы вернулись обратно домой. А там все разбито, катух разваленный. Одна кухня стоит. Сени, правда, раскрытые. Но тогда проще было: были плетни, из плетней и дома делали, и кухни, и все что хочешь. Устанавливали плетни, обмазывали. Вот так мы и жили…